Надэмлинского Алексея Юрьевича

Я понимаю, что мы живем в пиратском обществе (с точки зрения Авторского права). Однако напоминаю, что все материалы, размещенные на данном сайте, являются АВТОРСКИМИ и соответственно все права принадлежат мне - Надэмлинскому Алексею Юрьевичу... если это не оговорено отдельно. При использовании материалов, размещенных на сайте, обязательно необходимо указывать авторство и источник получения информации. Всякое использование материалов в коммерческих целях без согласия автора ЗАПРЕЩЕНО. 

Воспоминания о советской инфекционной больнице

“Лечиться даром - даром лечиться”

(советская народная мудрость)

    1990 год. Как потом выяснилось стране под названием СССР оставалось жить совсем недолго. Но тогда этого никто не знал.

    Глава страны – Михаил Сергеевич Горбачев – всему миру заполоскал мозги своей перестройкой. Про ускорение все уже забыли – Чернобыльский реактор такого процесса не выдержал. Весь мир сжался от одного вопроса – чем все же закончится перестройка? Перестрелкой? Но тогда весь вопрос формулировался конкретно – кто в кого стрелять будет? Впрочем, ко мне это никакого отношения не имеет: я был лоялен к режиму, лоялен к г-ну (товарищу) М.С.Горбачеву и … вообще, к настоящему делу это не относится…

    Я – почти тридцатилетний инженер – приехал из командировки из города Минск, а потом грипповал две недели. А после вдруг выяснилось, что это не грипп, а гепатит. Та малоприятная инфекционная болезнь, которую в народе именуют желтухой.

    Окончательный диагноз поставила мне милая женщина – главный терапевт нашей поликлиники. К этой милой женщине я обратился с одной-единственной просьбой: закрыть мне больничный лист и не гонять меня по лабораториям со своими анализами. “Я не буду предъявлять никаких претензий”, – закончил я свою вялую, но достаточно решительную речь. А сам подумал, что придется обращаться к друзьям-врачам и просить их разобраться с моими недугами. Лечиться у знакомых врачей сложно: дома они не очень-то хотят впрягаться в работу. Вероятно, у них срабатывает какая-то защитная реакция психики: нельзя же круглые сутки заниматься одним и тем же. Поэтому лучше идти к ним на работу. Я уже решил, что пойду морочить голову своему школьному другу: придется оторвать его от написания кандидатской диссертации.

    Моя собеседница тем временем посмотрела на меня голубыми глазами, тряхнула длинными светлыми волосами и произнесла… впрочем, ЧТО ИМЕННО она произнесла, никак не вязалось с ее тонкими интеллигентными чертами лица. Если же перевести ее слова с живого русского языка на общепринятый русский литературный язык, то смысл их сводился к тому, что наш участковый терапевт (ряд непереводимых эпитетов, существующих в русском языке) за две недели так и не смог диагностировать простого гепатита, который УЖЕ ДАВНО виден невооруженным глазом.

    “Я обязана Вас госпитализировать. Но, учитывая халатность моего подчиненного… давайте поступим так - я Вам напишу направление в инфекционную больницу, а Вы пойдете в нее, когда соберетесь: я прекрасно понимаю, ЧТО значит попасть в больницу без подготовки. Только пусть кто-нибудь из твоих родственников позвонит мне, когда Вы ляжете в больницу”, – закончила она.

    Иными словами, низкий профессионализм своих подчиненных она компенсировала нарушением своих должностных обязанностей.

    Впрочем, я на нее не в обиде.

***

    Было еще одно: я так и не понял, в чем именно должна была заключаться моя подготовка к больнице. Спортивный костюм, тапочки, зубная щетка… Что еще нужно в больнице?

    И вот вечером того же дня я уже в приемном покое.

    Конвейер. В приемном покое был самый настоящий конвейер. Я уже к тому времени успел заметить, что наше общество (или система?) обожало конвейерно-поточный метод. Он существовал или пытался существовать во всем (прием в комсомол, медкомиссия в военкомате, выдача дипломов…)

    Диагноз мой подтвердился и через четверть часа я уже вошел в палату инфекционной больницы. Перед этим у меня изъяли все, что только можно было изъять… Вернее, пытались изъять, ибо все, что не попадало под их инструкцию, изымалось в “камеру хранения”. Но я тоже – простой парень – отдавал все лишнее родителям, стоящим при этой процедуре рядом.

    В результате я остался… Остался в своем спортивном костюме, при домашних тапочках. Но и зато без ячейки “камеры хранения”, из которой можно вынуть, как я подозревал, совсем не то, что отдал туда.

    За окном бушевал ветер: декабрь доказывал одесситам, что он все-таки зимний месяц.

    Палата была на восемь коек.

    Когда я вошел в палату, там было трое больных. Меня пошатывало: температура была около 39 градусов по товарищу Цельсию и давала о себе знать.

    Палата была большой, но уж очень стерильной… Выть хотелось от этой стерильности… Белые стены, на которых негде было остановиться глазу… хоть бы кто три буквы на них нацарапал.

    Познакомился со старожилами палаты. Ребята оказались молодыми и веселыми: слесарь-авторемонтник, киношник и бухгалтер. Время, увы, стерло в моей памяти все их имена.

    Я рассказал им свою историю.

    Киношник рассмеялся: “У тебя еще не самый худший вариант. У нас тут все было совсем наоборот: две недели назад сюда запихнули по ошибке гриппозного парня. У него не оказалось гепатита, и его через три дня выписали, а у нас у всех, зато потом еще и грипп был”.

    И он начал подробно описывать, как они все дружно грипповали. И поносить лже-больного-гепатитом. Хотя, он-то в чем виноват?

    Честно говоря, я чувствовал себя неважно, чтобы слушать его больтовню, и вскоре просто уснул.

***

    Проснулся я часов в восемь. В палате царило оживление. Плюс к моим вчерашним знакомым еще трое больных суетились в палате, не очень-то соблюдая тишину…

    “Народ из самоволки пришел!” – подмигнул мне Киношник.

    Позже я узнал, что с молчаливого согласия администрации больницы, выздоравливающие больные ходят ночевать домой.

    Мужик, стоящий у окна, с цинизмом философа заметил: “Еще одного жмурика привезли: утро начинается жизнеутверждающим маршем”.

    “Не понял”, – признался я.

    “Вид у нас хороший из окна палаты. Я бы сказал, вид из нашей палаты весьма способствует быстрому выздоровлению. Прямо на Валиховский переулок”, – пояснил мужик (позже выяснилось, что он работал прорабом).

    “На морг”, – уточнил Киношник. Впрочем, мне это было уже ясно и без его пояснений.

    Так начался мой первый день в инфекционной больнице.

***

    С водой в Одессе плохо… Вернее, с водой в Одессе хорошо, а вот без воды плохо.

    Но если оставить шутки, то проблема питьевой воды в Одессе всегда остро стояла. Перебои в подаче воды – обычное явление, к которому все одесситы привыкли. Одессит - это национальность. Национальность, относящаяся ко всему с юмором и известной долей самоиронии. Но, согласитесь, перебои воды в инфекционной больнице – это звучит дико. Если хорошо вдуматься, то, чем это не тема для голливудского фильма-ужасов? Впрочем, и такая ситуация вызывала у большинства не возмущение, а легкую ироническую улыбку: вся наша жизнь – сюжет для фильма ужасов.

    Однако в чем-чем, а в смекалке нашему народу не откажешь: на случай перебоя воды, в туалете стояла дубовая бочка литров на триста. Такие бочки у меня остались в памяти с детства… когда емкости из других материалов не были так широко распространены. В первый момент я подумал, что эту бочку поставили в день открытия инфекционной больницы… лет сто пятьдесят назад…

    Но если все-таки перестать, наконец, шутить, то данная примитивная мера помогала… особенно если учесть, что у гепатитных бальных процесс… дефекации… сильно нарушен: у некоторых в положительную, у некоторых в отрицательную сторону.

    Уж коль речь зашла о нарушениях физиологии у больных гепатитом, то хочу отметить еще одно: сон. Он тоже нарушается.

    Но вернемся к нашей бочке… У нее больные любили выкурить сигарету… этакий никотиновый оазис в пустыне борьбы за здоровый образ жизни.

    Я курил там вместе с Бухгалтером. Меня тошнило, но никотиновый голод был сильней….

    “Апофеоз отечественного изобретательства”, – заметил я, указывая взглядом на бочку.

    И в ответ услышал рассказ Бухгалтера о бочке.

***

Рассказ Бухгалтера о бочке

    Неделю назад стоим мы здесь со Слесарем, курим. Утро. Обхода еще не было.

    Тут влетает вновь прибывший дед. У бедолаги, видать, стул был с таким ускорением, что самому Горбачеву такого ускорения в самых сладких снах о перестройке не снилось.

    А все кабинки заняты. Дед мечется среди кабинок в своей полосатой пижамке эпохи сталинизма, а из одной стон раздается: видать, у того клиента совсем иные проблемы. А дед, как пташка в клетке, мечется и уже даже не чирикает… Одним словом, когда посадочное место освободилось, дед влетел туда радостно, но при последних силах.

    Влететь-то он влетел, но брючки свои пижамные, судя по всему, снять не успел… Ну, минуты через две выходит дед с радостным видом, но с пятном на заднице.

    А Слесарь наш, прямой как угол дома, говорит ему: “Дедушка, Вы обкакались”.

    Дедок не смутился, а так – только слегка расстроился и к крану. А воды-то в кране и нет… Но смекалка у деда тоже была: недолго думая, на цыпочки перед бочкой приподнялся и давай весело так плескаться… не снимая штанов…

    Дед закончил свои водные процедуры, еще раз поблагодарил Слесаря нашего за отзывчивость и душевность, и ушел. Только он ушел, входит другой вновь прибывший кадр - натуральный браток: бритая голова, бычья шея и золотая цепь на шее той. Ты не знаешь: на кой черт ему в инфекционной больнице золотая цепь? Лично я не знаю. Может он думает, что с ней он под пушкинского Кота Ученого закосить сможет?

    Но заходит это чудо. Останавливается в центре зала… у фонтана… пардон, - у бочки - в позе… словно у него не гепатит, а свинка или геморрой… ну, в общем, ноги у него шире плеч. Посмотрел на нас, словно мы на запарике в задницу его иномарки въехали и прямым ходом походкой комбайнера-передовика к умывальнику.

    А воды в кране как не было, так и нет, и нескоро будет. Он своей кружечкой в бочку лезет и зубки чистить начинает.

    А Слесарь наш уже было рот свой снова открыл… Кота Ученого того просветить насчет дедушки закаканного и всех прочих прелестей, которые дедушка в бочке той вытворял. Я Слесарю чуть было рот двумяя руками не закрывал и силком потащил из этих самых удобств. А Кот Ученый так смачно рот водичкой полощет, что мне и смешно, и плохо одновременно.

    А в коридоре Слесарь начал мне свои претензии высказывать. Дескать, человека же предупредить надо было.

    А я ему – он тебе за это спасибо сказал бы? Иногда незнание – сила. Слесарь наш подумал и согласился со мной. А Коту Ученому все равно хуже быть не может: гепатит у него уже есть… свой. А зараза к заразе не пристает.

***

    Едва мы вернулись в свою палату, как начался утренний обход…

    …Мне на всю жизнь запомнился первый разговор с заведующим отделением. Окончив осмотр меня, он заметил: “Да, Вы, несомненно, наш клиент. Воспринимайте это как отдых. Где и когда бы Вы еще могли спокойно лежать целый месяц и читать книги?”

    Конечно, в чем-то он был прав. Но была какая-то детская обида: почему? За что?

    После обеда отделение стало пустеть: количество людей в белых халатах заметно поубавилось.

    А еще часа через два меня навестил мой школьный друг.

    “Как ты сюда пробрался?” – удивился я.

    “Через дверь. К тому же ты забываешь, что я все-таки какой-то врач… и даже через несколько дней стану, если повезет, кандидатом этих самых наук.”

    “Вопросов нет”

    “Зато у меня есть. Печень таза еще не достала? Нет? Тогда все нормально. Читай. Я тебе тут книг принес. И минералки побольше пей. Диету соблюдай и пива не хлебай. Ничего лучшего медицина не придумала для твоего случая. Это я тебе с полной ответственностью заявляю. От дыма не мутит?”

    “Мутит”

    “Тогда не кури”

    “Еще чего: курить-то хочется”

    “Тогда кури. Пошли на лестницу - покурим”

    “Я не знаю… Здесь такие страшные плакаты на стенах висят”

    “А тебя мама в детстве не учила не читать то, что написано на стенах и заборах? После трех часов тут все врачи разбегаются. Это я тебе как врач, и бывший пациент этого отделения заявляю”

    На просторной лестничной клетке курящих больных было достаточно много. В их числе были больные из женского отделения, расположенного этажом выше, как объяснил мне мой друг.

    “Я уже и забыл, что ты через это отделение прошел”, – спохватился я.

    “Угу. Но я-то еще легко отделался. А супруга моя два раза успела через него пройти. И ничего, знаешь, живая. Иногда даже очень живая”.

    …Рядом с нами стояли две девицы – цветом кожи одна была похожа на лимон, а другая походила скорее на апельсин. Эти цитрусовые девицы разговаривали довольно громко – их разговор невольно лез в уши.

    “Говорят, какое-то средство есть заграничное “Эпарофалин” или что-то в этом роде… помогает от желтухи”, - вещала Лимонная Девица.

    “У нас одна тетка лежала, так она говорила, что хорошо вошь живую слопать”, - сообщила Апельсиновая Девица.

    “Какая гадость!” – воскликнула Мадмуазель Лимон.

    Мой товарищ не выдержал: “Это все хорошо помогает только при гепатите вируса А. При всех остальных гепатитах оно неэффективно”.

    Девицы покосились на нас, но в разговор не вступили, а запустив окурками в урну, удалились в свое отделение.

    Мой приятель улыбнулся: “Студентки еще тебя не щупали?”

    “В каком смысле?”

    “В прямом. Здесь же еще и кафедра медина базируется… На ком, ты думаешь, мы все учились? Эх, завидую я тебе: месяц отдыха…”

    “Лучше бы я работал”

    “Не скажи. Мой коллега вообще по доброй воле и в трезвой памяти в психушку лег на десять дней”.

    “Какого ляда?”

    “А он диссертацию докторскую до ума довести не мог: жена, дети, теща, больные… А сроки подпирали. Вот он и прилег в психушку. И диссертацию дописал, и отоспался. Теперь всем советует: если хочешь по-настоящему отдохнуть, не отправляйся ни на какие курорты. Только среди психов можно отдохнуть. Правда, он по блату в отдельной палате лежал, и наполеоны разные планами захвата горы Арарат его не тревожили”.

    Я слушал друга, а сам рассматривал свою руку – она была очень похожа на кожу той Апельсиновой Девушки.

    “Доктор, а может, пока мой цвет не пропал, мне в Южную Корею попроситься. Дескать, а историческую родину”, – пошутил я.

    “Попросись. А они тебя отправят в Корею, но в Северную. Будешь ходить со значком Ким Ир Сена. У нас, кстати месяц назад профессор из Северной Кореи приехал. Радовался как дитя… что вернулся… Говорит, вот уж где режим… Все со значками Ким Ир Сена ходят. Поголовно. Пионеры местные по улицам в галстуках. Видят автобус с флажками – салют отдают!

    Но это еще так – цветочки. В ресторане, где они обедали, всегда присутствовал их местный чекист и наблюдал, чтобы они не вступали в связь с местными девушками-официантками”.

    “Они о чистоте своей расы так пекутся?”

    “Не о том речь. Там, видно, нашей перестройкой напуганы. И не о каких сексуальных контактах и речи быть не может: за этим уже наш чекист бдил. Профессор говорит, что они с коллегой попытались в первый вечер за ужином заговорить по-английски с одной официанткой: она в ответ только улыбалась и головой качала. И больше они ее не видели… как в том анекдоте”.

    “М-да, боюсь, что девочка сейчас на лесоповале местном улыбается… А может и не улыбается вовсе. Но головой она долго… лет двадцать… качать будет”.

    “Вот-вот, проф наш после этого вообще язык и прикусил: его отца в 43 году вообще с фронта демобилизовали… на 25 лет в Сибирь. И только за то, что графе национальность у того написано было “немец”. И никого не пекло, что пять поколений его предков в России выросло. Потом, как положено, реабилитировали, прослезились, извинились… даже руку пожали… только годы жизни никто не вернул… и сына, когда тот в армию пошел в Кремлевский гарнизон не взяли – “анализы” у парня плохие оказались”.

    “Чего же ваш проф в Германию не рванет?”

    “На этот счет у него своя теория. Говорит, что тут меня за глаза “фашистом” называют, а там я буду “русской свиньей”. Вот где трагедия. Но к “фашисту”, говорит, он уже как-то привык…”

    И вдруг мой друг неожиданно попросил: “Печень свою дай пощупать”

    “Щупай, извращенец”, – фыркнул я.

    Друг прощупал край моей печени. “Впервые пальпирую печень у стоящего больного”, – проворчал он.

    “Если я лягу на ступени, нас не за тех примут” - огрызнулся я.

    “Нас уже и так не за тех приняли”, – не остался в долгу мой школьный дружок.

    “Доктор, я жить буду?” - продолжал юродствовать я.

    “Жить будете, больной, но хреново. Завотделением прав: средняя тяжесть… Говорил я с ним, говорил… прежде, чем к тебе прийти. Но о водке, жареной картошке, свиной отбивной и шашлыке забудь… на год”.

    “Вы удивительно любезны, доктор… и добры”

    “Стараюсь. Ладно, я пошел. Забегу как-нибудь… после защиты…”

    Мы пожали руки. Друг направился вниз по летнице, а я наверх – в свое отделение.

    Неожиданно друг окликнул меня: “Сигареты возьми!”

    “А ты?”

    “Это для меня не проблема, а тебе в самоволку еще рано шастать. Ты главное лежи и не делай резких движений”.

    Настроение поднялось, но не на долго.

***

    В палате меня огорошил Слесарь: “Дедок из соседней палаты умер”.

    Я вопросительно взглянул на бухгалтера. Он кивнул головой: “Того самого”.

    Прораб добавил: “За шестьдесят суток, что я здесь, это уже второй случай. Но первый сам виноват – в самоволку вырвался и пивка на радостях попил. Порадовался… в последний раз”.

    И Прораб стал собираться домой.

    “Вы куда?” – спросил я.

    “Домой. Просто я так храплю, что все отделение просыпается. К тому же я тут уже старожил…” – он улыбнулся, но улыбка вышла грустной.

    Когда он ушел, я спросил у Бухгалтера: “А чего Прораба так долго держат?”

    “Анализы у него плохие”.

***

    Весь день в нашей палате, да и во всем отделении, был подчинен негласному расписанию…

    Подъем. Водные процедуры…

    Девушка-лаборант, делающая “счастливчикам” такую весьма неприятную процедуру, как взятие крови на печеночную пробу.

    Завтрак в столовой, которая больше напоминала школьный кабинет. В эту столовую каждый шел со своей ложкой и вилкой…

    Потом раздача дневной порции лекарств.

    Утренний обход. Заведующего отделением во время этого обхода мы видели чаще, чем нашего лечащего врача. Впрочем, об этом никто не сожалел: на фоне аса-врача, коим был наш завотделением, лечащий врач выглядела весьма бледненько. Мне кажется, она (дама находящаяся на этой должности) и не стремилась к чему-то большему.

    Потом начиналось паломничество посетителей.

    О, это совсем другой разговор. Посетителей в отделение не пускали. Они топтались перед запертой дверью отделения. Рядом с этой дверью было вырублено окошко, через которое больным было разрешено общаться с посетителями и принять передачу.

    Посетителям же приходилось сидеть в засаде перед открытым окошком, пока в коридоре не появлялся кто-нибудь из больных или медперсонала и попросить его позвать “такого-то из такой-то палаты”. Нет, в принципе перед окошком была кнопка звонка. Да и сам звонок вполне работал. Только на его громкий нервный звук не всегда появлялся кто-то из младшего медицинского персонала. Поэтому большинство посетителей предпочитало сидеть в засаде у открытого окошка.

    Порой очередь перед окошком скапливалась достаточно внушительная.

    Невольно вспоминался эпизод фильма о борьбе большевиков-революционеров с царизмом: подобная очередь была там показана перед тюрьмой, куда невесты и женихи несли передачи заключенным товарищам. У меня даже возникло подозрение, что авторы фильма просто скопировали ее с инфекционной больницы.

    Как правило, супруги, родители и друзья приходили к больным каждый день и передавали такие пакеты с едой и питьем, что не верилось, будто больной человек может все это съесть.

    Никогда не забуду сцену: идет утренний обход. А выздоравливающий больной, которого вот-вот должны выписать, ест домашние вареники. Вареников много: большая миска объемом не меньше трех литров. Самое смешное, что больной не в состоянии остановиться: вареники уходят к нему в рот с поразительной частотой.

    Врач, взглянув на процесс, заметила сопровождающим студентам: “Вот, скажите, здоровый человек может столько вареников за один присест съесть?”

***

    На следующий день я попал под студентов-медиков.

    Дело было так.

    После завтрака в больничной столовой и утреннего обхода, я лежал, прикрыв глаза, и вяло размышлял об особенностях кухни гепатитных больных: выходило, что многое из вкусных вещей теперь оказалось под запретом.

    Вероятно, от своих мыслей я задремал. Сквозь дремоту я слышал какое-то оживление в палате, но не придал этому особого значения.

    Открыл я глаза от фразы: “Можно, мы вас немного посмотрим?”

    Надо мной склонился мужчина в белом халате, и я сразу же мысленно дал ему кличку “Профессор”. Вокруг Профессора стояло человек десять – пятнадцать молодежи в белых халатах.

    В палате из больных был только я и Прораб, который лежал под капельницей. Ясное дело, что беспокоить человека с иглой в вене Профессор не стал, а просто ненавязчиво разбудил меня.

    Отказываться было неудобно. И я кивнул.

    Студент, напоминающий белого лабораторного хомячка, не совсем умело, но достаточно бойко помял пальцами мою печень и стал излагать свои выводы. Они в большинстве своем совпадали с выводами, которые сделали мне врачи и завотделением при утреннем обходе. Профессор довольно кивал. Потом он стал задавать вопросы, обращаясь ко всей группе студентов. Отвечал на них большей частью Хомячок.

    Профессора это не устраивало: “Почему все время Шевченко отвечает? Вот Карпинская, что вы там прячетесь? Идите сюда”.

    Из-за спин студентов вышла Карпинская – несчастное созданье, напоминающее кролика перед удавом.

    Грозно прозвучали слова Профессора: “А теперь найдите край печени!” Карпинская-Кролик дрожащей рукой принялась водить мне по животу. Шевченко-Хомячок сочувственно смотрел на нее.

    Профессор был строг: “Покажите край печени”.

    Карпинская-Кролик неопределенно провела рукой по моему телу. Так школьник-двоечник на уроке географии, показывая Париж, обводит указкой не только всю Францию, но за одно и Англию… на всякий случай…

    Профессор стал раздражаться, но еще сдерживался: “Возьмите ручку и обведите край печени”

    Он наивно полагал, что студентка воспользуется ручкой, как указкой. Однако студентка была в панике и мало чего соображала: лихо, взмахнув ручкой, она в прямом смысле обвела ручкой мою печень. Жирная пастовая линия контрастно смотрелась на моем желтом животе.

    У Профессора отвисла челюсть. Студенты застыли в ожидании скандала. Я с интересом посмотрел на это “художество” и заметил: “Спасибо, штриховать не надо!”

    Прораб зашелся в гомерическом смехе на своей койке. Стойка с капельницей стала опасно раскачиваться из стороны в сторону. Профессор уже вышел из ступора и тоже давился от смеха. Он пробормотал в мою сторону: “Извините”. И быстро вышел из палаты.

    Студенты пошли за ним.

    Я тоже рассмеялся. А Прораб прямо-таки заходился в хохоте на своей койке. Металлическая сетка кровати жалобно вторила ему.

    В палату осторожно потянулись братья-больные. Всех интересовало два вопроса: ушли ли студенты, и чего мы так веселимся.

    И если ответ на первый вопрос был очевиден, то на второй ответил Прораб: “На нем сегодня Ван Гог в белом халате картины рисовала”.

    Дальнейшее описывать не буду. Тут уж каждый дал волю своей фантазии и, исходя из нее, комментировал сюжет картины.

    Однако эта история имела весьма положительный результат: Профессор со своми студентами стал обходить нашу палату десятой дорогой. А мы и рады были: что ни говори, а подставлять больную печень под чужие, а тем более неумелые руки лишний раз не хотелось.

***

    Через несколько дней Прораба перевели в хирургию: дела его были не очень радостными. С убитым видом он собрал свои вещи и, осмотрев палату, сообщил: “Вот, переселяют”. Прозвучало это грустно и уныло…

***

    Столовую больницы хлестко окрестили рестораном “Биллирубин”. В тонкие медицинские подробности вдаваться не буду, но скажу только, что по содержанию биллирубина в крови делают косвенное, как я понимаю, заключение о состоянии печени.

    В тот день нас поразили блюдом: селедкой в качестве гарнира, к которой подали… манную кашу… сладкую…

    Киношник прокомментировал это с сарказмом: “Блюдо для гурмАнов и … добермАнов”.

    Селедки повара не пожалели: в каждой тарелке лежала достаточно крупная представительница вышеуказанного рыбьего вида.

    Я заметил Киношнику: “Какая гениальность – одним росчерком пера испортить два блюда сразу”.

    Киношник вяло заметил: “Будем спасать хотя бы то, что можно спасти”. С этими словами он взял селедку двумя пальцами за хвост и весело направился к умывальнику...

    “После легких водных процедур дама вполне готова”, – заметил я и отправился повторять процедуру, показанную Киношником.

    Тарелку с манной кашей мы отодвинули в сторону.

    “Помнишь, как в том анекдоте о красной икре – а черничное варенье мы выбросили: оно рыбой воняет?” – спросил Киношник.

    Я кивнул.

    … Более всего, что меня поразило – кроме нас, никто из больных не возмущался. Впрочем, наше выступление было скорее юродствованием, нежели возмущением. Вопрос, не покидающий меня до сих пор: а может мы зря, юродствовали и селедка под манной кашей – вполне нормальное блюдо?

***

    Как-то незаметно палата наша стала пустеть. Вот уже выписали и Бухгалтера вместе со Слесарем. Правда, с последним незадолго до выписки случился казус….

    Впрочем, тут необходимо небольшое лирическое отступление.

    Заключительная стадия лечения больных гепатитом гордо носит название “слепое зондирование”.

    Процедура проходит так: утром часов в 6 больному дают грамм 50 раствора магнезии. Он выпивает ее, запивает минералкой и ложится с горячей грелкой на печень. А днем у него случается… э-э-э-э… легкий приступ медвежьей болезни. Ну, это вполне естественно – магнезия является, на мой взгляд, желчегонным средством, а желчь находит себе самый кратчайший путь для выхода…

    …Утром приходила дежурная медсестра и громким шепотом, стараясь не разбудить нас, предлагала Слесарю его порцию магнезии.

    Но мы уже не спали. В кромешной темноте мы слушали этот акустический спектакль.

    Слесарь садился на своей койке и шумно вскрывал бутылку минералки. Потом так же шумно он делал глубокий выдох. Затем раздавались шумные звуки глотков. И апофеоз – фраза Слесаря: “Какая же она, сука, гадкая: хуже бурякового самогона!” Мы все давились со смеха.

    Этим акустическим действом мы наслаждались несколько дней…

    А потом … потом спектакль был сорван. Слесарь долго ждал своей порции магнезии, но дежурная медсестра не приходила. Ворча что-то себе под нос, Слесарь пошел со своим стаканом к медсестре сам. “Старинный русский обычай – ходить в гости со своим стаканом”, – съязвил кто-то в темноте.

    … а днем выяснилось, что выписка Слесаря откладывается еще на несколько дней из-за не совсем хороших результатов анализа. Слесарь ходил как в воду опущенный. Все стали утешать его, но он неожиданно сказал: “Да не из-за этого я расстроился… Понимаете, пришел я за своей порцией магнезии, а сестра мне и говорит: вон бутыль на столе стоит - наливай себе сам. А сама пошла с нянечкой языком чесать. Я себе и плеснул… тройную порцию… Теперь с унитаза меня реактивной тягой сносит”.

    “Ты думал, что это самогон?” – издевательски спросил Бухгалтер.

    “Да нет, я думаю… может врачу сказать?”

    “Чтобы он тебе еще раз эту процедуру повторил… в ударной дозе?” – поинтересовался Киношник.

    “Вам гы-гы-гы, а я… я пошел… опять”, – и с этими словами Слесарь резво взял курс на туалет.

***

    А через несколько дней Бухгалтера и Слесаря выписали… в один час.

    Мы с Киношником остались вдвоем в палате. Все свое время мы стали проводить за игрой в домино: читать уже не было сил. Лежать – просто надоело.

    …После завтрака мы с Киношником стояли у окна в коридоре отделения.

    Почти за месяц мы привыкли ко многим обитателям отделения. А тут…

    “Новые лица появились” - вяло заметил Киношник.

    “Новая волна”, - согласился я.

    “Особенно вот тот коллега выделяется” – кивнул Киношник на долговязого парня с лицом страдальца. Парень был фигурой весьма колоритной. Чего стоила только его белая пижама, которая очень сильно напоминала нижнее белье времен Гражданской войны 1919 года. А если прибавить шаркающую походку и неимоверно-страдальческое выражение лица, то сравнение напрашивалось невольно.

    “Вы там фильм о Гражданской войне снимать не собираетесь?” – спросил я у Киношника.

    “Вроде бы нет, а что?”

    “Вон тебе человек на роль красноармейца после пыток в белогвардейской контрразведке, которого на расстрел ведут”, - посоветовал я.

    Киношник кивнул: “Грешно смеяться над чужим горем, но мы все такими были… Правда, лица не у всех такими скорбными были”.

    Я процитировал Лярошфуко о том, что нам, дескать, дарует радость не то, что нас окружает, а наше отношение к окружающему.

    “Он тут уже неделю… За это время у всех обычно наступает облегчение” – задумчиво заметил Киношник.

    На том и закончили.

    А на следующий день Киношник радостно сообщил мне: “Я разгадал тайну Красноармейца. У него не печень болит! Просто он присел на стул в коридоре и снял свои тапочки. Представляешь, у него тапочки на два размера меньше! Я вообще удивляюсь, как он ноги в свои тапочки упаковывает. Вот тебе и весь источник страданий на лице”

    Я взял сигарету и направился на перекур. Мимо меня проковылял Красноармеец. Я бросил взгляд на его тапочки. Это была жесткая конструкция из толстой искусственной кожи и еще более толстой резиновой подошвы.

    Удивительно было, как он вообще передвигается.

***

    К нам в палату подселили нового человека. Это был дед. Капризный дед, надо сказать. На стандартную речь врача о диете больных гепатитом, он отреагировал только после ухода врача: “Я это все никогда в жизни в рот не брал”.

    “Придется полюбить”, - вяло заметил Киношник. А Дед, что называется, завелся с пол-оборота и стал еще часа два поносить каждое блюдо из “печеночной диеты”. Мы с Киношником просто взяли по сигарете и ушли из палаты.

    …Но самое неприятное – Дед оказался принципиальным сторонником сталинизма. Как все убежденные сторонники тирании, он был агрессивно настроеным. И пытался доказать нам верность своих взглядов. Даже не доказать, а навязать их.

    Хрущев у него вызывал изжогу. К Брежневу он никак не относился, но зато Горбачев вызывал у него слепую ярость. Приступы ярости были настолько сильны, что Дед начинал в прямом смысле брызгать слюной в разные стороны, и у нас с Киношником возникали подозрения, что Деду место не в инфекционной, а в психиатрической больнице.

    В споры с ним никто из нас не вступал. Мы просто нашли из таких же как и мы выздоравливающих, которые пристрастились к домино и часами забивали козла или в их палате, или вечером в ресторане “Биллирубин”.

    А Дед страдал в палате один от недостатка зрителей.

    На третий или четвертый день Дед начал свою обличительную речь что называется с утра пораньше: пока мы не успели скрыться. Мы с Киношником переглянулись и вдруг разразились гомерическим хохотом.

    Дед осекся на полуслове.

    Киношник, утирая слезы, заметил: “Я бы на Вашем месте Горбачева в попку поцеловал”.

    У Деда округлились глаза: “Чего это вдруг?”

    “А если бы он сталинскими методами действовал, Вы бы за свои речи уже давно бы не кашку манную ели, а кайлом в Магадане трудились”, – у Киношника уже явно не выдержали нервы.

    Я подавился своим смехом.

    Дед подумал и пробормотал: “А ведь и то правда”.

    …В палату с обходом пришел врач. Нам с Киношником было коротко сказано: слепое зондирование и через три дня на выписку.

    “Пошли в самоволку после обеда”, – предложил Киношник после ухода врача.

***

    Честно говоря, до той минуты у меня не возникало особого желания выйти на улицу. Но тогда… что-то слишком уж душно стало в нашей до того уютной палате.

***

    …На улице было холодно. От свежего воздуха у меня закружилась голова.

    Прохожие спешили по своим делам. У пивного ларька стояло человек пять мужиков и обсуждало то ли футбольный, то ли хоккейный матч.

    Киношник перехватил мой взгляд и заметил: “Эта маленькая житейская радость нам нескоро светит”.

    “Можно сказать, что еще один этап жизни окончен. Но за ним идет следующий”, – это прозвучало как-то грустно. Хотя, честно говоря, хотелось домой. Очень хотелось.

    Мимо прошла женщина, неся елку. Нас обдело здоровым ароматом хвои, леса и морозной свежести.

    “Скоро Новый год”, - заметил Киношник.

    “А пока у нас впереди еще слепое зондирование”.

    “Главное при этом - подвиг Слесаря не повторить”, - Киношник улыбнулся.

    Улыбнулся и я.

***

г. Одесса 9 августа 2003 года – 8 сентября 2004 года

© Алексей Hадэмлинский (Alexey Nadimlinsky) 

Другие мои книги лежат тут...

Для особо ленивых, а также тех, у кого мало времени -